Мой сайт

К 70-летию Исоифа Бродского я съездила в Питер прогуляться по «местам Бродского». Моим провожатым в этом деле выступил давний друг поэта Михаил Мильчик, ныне заместитель директора Петербургского института реставрации и председатель фонда создания музея Бродского. Вот эта поездка в более или менее полном виде.

С Михаилом Мильчиком мы договорились встретиться у дома Мурузи -- том, самом, в котором Бродский вместе с родителями жил в знаменитых «полутора комнатах», впоследствии превратившихся в название эссе. Однако встреча мне назначена на десять тридцать утра, а времени только половина девятого. И я гуляю по теплым солнечным улицами: иду по Невскому, сворачиваю на Литейный. У продовольственного магазина на углу с деловым видом уже толпится группка тех, кому в столь ранний час совершенно необходимо выпить пива. И они его глотают прямо тут, у входа в магазин. Серьезно и сосредоточенно. Иду дальше. Мариинская больница. «Не здесь ли Бродский работал помощником прозектора в морге», -- мелькает у меня мысль.

По пути к дому успеваю заметить несколько мемориальных табличек, напоминающих, что в здании, которое находится на противоположной от дома Мурузи стороне перекрестка Литейного и Пестеля – жил Маршак, в здании напротив Преображенского собора -- Рылеев, а совсем неподалеку находится Фонтанный дом, где жила Ахматова. Пока есть время, обхожу дом Мурузи: латунные таблички, развешанные то там то тут, сообщают о времени работы стоматологической клиники, бара-кальяна, антикварной галереи. О Бродском ни слова. Несколько квартир на верхних этажах выставлены на продажу. Размер предлагаемой площади от 100 до 220 м, цена не указана.

Подходит Михаил Исаевич Мильчик. Знакомимся. Он тут же начинает несколько экскурсионным тоном объяснять, что маленький Иосиф жил не здесь. Поначалу он жил то у отца то у матери, потому что у них были разные комнаты. У отца на Обводном канале, а у матери в доме, который граничит со Спасо-Преображенским собором. А в 1955 году родители обменяли свои две комнаты на те самые «полторы комнаты» в доме Мурузи. Я прошу Мильчика хоть на минуту в них заглянуть. Он соглашается, при условии, что мы не будем там долго – потому что рядом соседи и их не стоит беспокоить.

-- Но прежде чем мы пройдем, я хочу сказать, что это удивительное место. Я вообще человек далекий от мистики и от всяких соображений по части перста Божьего… -- признается Мильчик.

-- Вы понимаете, что вы это рядом с собором говорите?

-- Так вот собор! Он никогда не закрывался: он был действующим собором все время – в том числе и в блокаду. В блокаду вообще было только три действующих храма: этот, Князь-Владимирский на Петроградской стороне и Никольский. Все! Он не просто никогда не закрывался, но на нем даже звонили колокола, как ни странно. Я это помню.

-- Получается, что Бродский тут рос под колокольный звон. А что еще он мог слышать?

-- Звон сдаваемой посуды. Вы помните, были пункты приема стеклотары?

-- Были такие…

-- В вашем раннем детстве. – покровительственно улыбается Мильчик. -- Вот видите внизу, там, где в подвале магазинчик. Ранним утром он слышал звон бутылок. И где-то это описано в его детских стихах.

Тут выясняется, что те литературные таблички, которые я заметила по дороге к дому Мурузи, отражают далеко не полный список обитателей здешних мест. Михаил Исаевич объясняет, что тут же неподалеку находится дом, в котором жил до переезда в Москву Корней Чуковский (и именно там написан «Мойдодыр»), ближе к Невскому на Литейном жил короткое время Сергей Есенин. Дальше по Пестеля дом, в котором жила Наталья Николаевна Гончарова. Какой-то концентрат русской литературы.

-- Кстати в самом доме Мурузи уже после того как произошла революция в парадных помещениях находился Дом поэтов Николая Степановича Гумилева. Здесь бывали все поэты Серебряного века: Блок, молодая Ахматова, Ирина Одоевцева. А со стороны Преображенской площади сначала на четвертом этаже, а потом на втором жили Гиппиус и Мережковский. Иосиф, который любил преображать действительность, чем теперь ставит исследователей в тупик, рассказывал: «Знаешь где я сплю? Я сплю в алькове Зинаиды Николаевны». А еще он написал о том, что «Зинка ругала революционных матросов, крича с нашего балкона». Это не так. Кроме того, что они жили в других квартирах, так еще в 1915 году они переехали на улицу Чайковского и никак в 1917 году Зинка не могла ругаться на революционных матросов с этого балкона. Кстати еще сразу после постройки дома здесь некоторое время жиль Николай Лесков.

Раз уж зашел разговор о доме, то стоит сказать, что дом Мурузи был построен в 70-е годы XIX века как доходный дом князем Мурузи, греком из Турции, который получил большие деньги за «большие заслуги перед Российской Империей» или попросту говоря за шпионаж.

-- Обратите внимание: дом в мавританском стиле – продолжает Мильчик. – Квартира Мурузи была угловой и выходила частично на Литейный, частично на Пестеля. Я там был. Это такие дворцовые апартаменты, сейчас выкупленные одним финном. А дальше по второму этажу шли богатые квартиры, рассчитанные на состоятельных съемщиков. Выше квартиры были поскромнее. Квартира, которая нас с вами интересует, располагается в этом углу – наш экскурсовод показывает на два окна и балконную дверь, выходящие на Пестеля. -- Вот видите парадное, на котором вывеска «Недвижимость и юриспруденция». Это их парадная. Если вы помните мои фотографии отъезда Бродского, то мы вышли из этой парадной. Прямо напротив школы – школа тут была всегда, но Иосиф в ней не учился – была стоянка такси. Ранним утром 4 июня 1972 года мы прямо вышли сюда, Иосиф сел в такси, чтобы ехать в Пулково. Вот прямо из этого самого места он уехал навсегда. Теперь пойдем внутрь.

Пока идем к подъезду, Мильчик рассказывает:

-- Знаете, как у Иосифа дни рождения интересно проходили. Что называется «дверь открыта» -- входи, кто хочет. Кто знал – не дожидался этикетного приглашения, а просто заходил. Вы сейчас увидите, что комната хотя и большая, но не очень – посадить всех за стол хлебосольная Мария Моисеевна не могла

Поднимаемся по лестнице на второй этаж.

-- Как ни странно, здесь почти ничего не изменилось, -- замечает Михаил Исаевич.

Подъезд просторный, но довольно запущенный. Потертые стены покрыты бледной масляной краской, лестница засыпана пылью, похожей на цементную. На ступенях видны пазы, для креплений ковровых дорожек. Пахнет затхлостью и сыростью. Подходим к квартире.

-- Я просил оставить звонок, которым пользовался Бродский, -- признается Мильчик, и объясняет, что собственно кому тут принадлежит, -- Фонд создания музея Иосифа Бродского при помощи Альфа-банка выкупили половину коммунальной квартиры: комнату родителей Бродского и две комнаты по соседству.

Михаил Мильчик -- председатель фонда создания музея Бродского в Санк-Петербурге. Но пока ни о каком музее в «полутора комнатах» говорить нельзя и непонятно, когда будет можно. Во-первых, никто не разрешит: жильцы восстанут против музея на территории их коммунальной квартиры на вполне законных основаниях. Но даже если случится счастье и удаться выкупить всю квартиру, полноценного музея быть не может -- нужно где-то хранить фонды. Строго говоря, нужна еще одна квартира, но об этом по вполне понятным причинам, никто не заикается. В центре Петербурга в хорошем доме это, мягко выражаясь, недешево.

Входим в темную переднюю, в которой видны все признаки коммунального быта: под ногами растрескавшийся линолеум в прогалинах которого виден паркет, обшарпанные обои, в нескольких метрах впереди -- соседская вешалка с одеждой. Но мы до нее не доходим и сворачиваем налево – комнату родителей Бродского, которая внутренним переходом была соединена с комнатой сына. Собственно, потому и «полторы комнаты».

Мильчик вытаскивает из щели между дверями платежные квитанции.

-- 5 000 рублей мы платим ежемесячно за часть этой квартиру – сетует Михаил Исаевич.

На шум из комнаты, где жил поэт (она не выкуплена), выглянула соседка – блондинка средних лет в халате, подозрительно поздоровалась и снова исчезла. Входим. Просторная квадратная комната 32 метров. Почти пустая. Из мебели: буфет, пианино с двумя водочными стопками на нем, несколько стульев (ничего из этого Бродским не принадлежало). На стенах фотографии Иосифа, в основном сделанные его отцом Александром Ивановичем.

-- Ближе к балконной двери оставался небольшой проход. – вспоминает Мильчик. -- Иногда я приходил – проход задраен. Отношения ухудшились. Как вы сами понимаете, как у всякого молодого неординарного человека, ведущего себя не так надо, отношения Иосифа с родителями были разные. Вот видите на стене две арки. Реальная арка была только левая. Та, которая ближе к входной двери была выгорожена под фотомастерскую Александра Ивановича. Так что комната Иосифа была не 19 метров, а меньше. Метров 7-8 занимала отцовская лаборатория. 4 июня, когда мы провожали Иосифа в Пулково, рано утром, часов в шесть, я пришел сюда. Я попросил Марию Моисеевну ничего в комнате не трогать. Она выполнила мою просьбу. Мы вернулись часа в три, еще немного посидели – Бродского провожало довольно много людей, человек 25-27. Потом, когда все разошлись, я тщательно снял ту комнату вместе с тем, что там было брошено: забытыми ключами, оставленной мелочью на столе… Вы наверняка спросите, зачем я это сделал.

-- Действительно, зачем?

-- Ну, прежде всего для меня это было важным событием в жизни. Это первое. Второе – отъезд в некотором смысле напоминал похороны. Мы все были уверены, что никогда больше не увидимся. Это было прощанием навсегда. Нет, конечно, оставались телефонные переговоры, но они прослушивались, и в них многого не скажешь. Кроме того, я тогда был научным сотрудником реставрационной мастерской и по сей день приходится сталкиваться с разрушенными, разобранными, искаженными интерьерами. Я знаю, как трудно добывать данные о них. Я уже тогда почти был уверен, что музей будет. Конечно, я до него не доживу, он будет через много лет после моей смерти, но я могу облегчить жизнь коллег и сфотографировать все, как было. Ну и на память себе – у меня многое с этой комнатой связано. После смерти родителей Бродского, я проделал то же самое по отношению к этой комнате. Осталось немного – одно кресло Иосифа, книжные полки – они находятся в музее Ахматовой. Остался письменный стол – он в музее Истории города. Если мы все-таки доживем до музея, то остальное придется воссоздавать. Это возможно, что потому что все снято.

Выходим в коридор. Я заглядываю в так называемую «общую комнату». Шепотом спрашиваю, как соседи относятся к тому, что они «живут» рядом с Бродским.

-- Сосед горд.

-- А соседка?

-- Соседка… Эх!, -- машет рукой Мильчик.

Общая комната представляет собой довольно просторное и на вид вполне пригодное для жилья помещение, заваленное всяким хламом. Оказалось, что комнату когда-то признали негодной для проживания по причине «недостаточной инсоляции».

А мемориальная доска-то Бродского на доме все-таки есть. Со стороны Литейного. С четырьмя сильно засохшими розочками по бокам.

-- А я со стороны Пестеля ее искала…-- признаюсь я.

-- И правильно делали! Когда мне сказали, где ее повесят – я ахнул! Я встретился с Лазаревым, но он отказался перенести доску, потому что эта сторона освещена, а та затемнена. И потом по Литейному ходит много людей, а по Пестеля – нет. Так что повесили тут.

Пересекаем Литейный и двигаемся по улице Пестеля в сторону Пантелеймоновской церкви. На углу, там, где сейчас ресторан «Ваби Саби», оказывается, была кондитерская «Росконд», в которую Бродский ходил пить кофе.

-- Она сохраняла парадный интерьер начала ХХ века. – просвещает меня Мильчик. -- В советское время она, конечно, по части ассортимента сильно обнищала, но все-таки оставалась кондитерской. По-моему здесь еще продавали хлеб и бачковый кофе. Знаете, что такое бачковый кофе?

-- Из бачка?

-- Да. Тогда кофе был такой: он где-то варился на кухне, потом его приносили в оцинкованном ведре, снимали с бачка крышку и переливали. В бачке был краник. Вы покупаете кофе, вам дают стаканчик и вы сами наливаете. Дешево. Но вкус соответствующий. И Иосиф иногда сюда ходил пить кофе. Где варили кофе -- таких мест, в Ленинграде было не много. Ну например, в «Сайгоне» на углу Владимирского и Литейного. Зато здесь Марию Моисеевну хорошо знали, и поэтому Иосифу могли дать кофе просто так, а потом она за него платила.

В доме, где жил Маршак, находился продуктовый магазин, куда Бродский гонял за картошкой и всякими продуктами (сейчас там магазин косметики «Улыбка радуги»). Тут явно под впечатлением от очередной прогулки по знакомым местам Михаил Исаевич начинает цитировать юношеские доссыльные стихи Бродского, которые все насыщены Петербуржкими реалиями.

-- Помните «Петербургский роман»:

Моста Литейного склоненность,

ремонт троллейбусных путей,

круженье набережных сонных,

как склонность набожных людей

ну и так далее…

или

Меж Пестеля и Маяковской

стоит шестиэтажный дом.

Когда-то юный Мережковский

и Гиппиус прожили в нем

два года этого столетья.

Теперь на третьем этаже

живет герой, и время вертит

свой циферблат в его душе.

-- А теперь скажите мне почему шестиэтажный? – Михаилу Исаевичу почему-то нравится меня экзаменовать.

-- Из-за подвального этажа. Я права?

-- С натяжкой.

-- А циферблат – это, конечно, часы на Спасо-Преображенском соборе?

-- Вот видите, как реалии прочитываются. Вот это на меня всегда производило впечатление, а сейчас особенно. Это 1961 год, еще до отъезда, и тем не менее смотрите:

Отъезд. Вот памятник неровный

любови, памятник себе,

вокзал, я брошенный любовник,

я твой с колесами в судьбе. (…)

Ты все раздашь на зимних скамьях

по незнакомым городам

и скормишь собранные камни

летейским жадным воробьям.

Я как раз в это время с ним познакомился. Тут такое ощущение разрыва с родиной, которого тогда как будто бы не должно быть.

Некоторое время молча идем по улице. Тут я вспоминаю, про Мариинскую больницу.

-- Скажите, ведь какое-то время Бродский работал в морге…

-- Месяца два.

-- Не в Мариинской больнице?

-- По-моему, он работал в морге областной больницы, которая находится на Выборгской стороне. Отсюда недалеко, через Литейный мост и направо по улице Комсомола. Там же завод «Арсенал»…

-- Где он тоже работал…

-- Да. Я думаю, что он пошел в морг не из соображений получить хоть какую-то работу. Дело в том, что тема смерти его занимала с младых лет. Временности пребывания на земле, скоротечности жизни. Так что на первый взгляд наивное желание прикоснуться к смерти через работу в морге, на второй -- оказывается не таким уж и наивным.

Идем по улице Пестеля. Мильчик рассказывает, что они с Бродским очень много общались как раз перед отъездом за границу. Едва ли не каждый день. А Иосиф очень любил ходить по городу, хорошо его знал, причем всякие закоулки. И теперь Михаил Исаевич собирается показать мне один путь, которым как-то он провожал Бродского в овир. Пока идем по Пестелю, я пытаюсь понять как Бродский и Мильчик проводили время, как часто виделись, о чем разговаривали.

-- Я работал в мастерской на улице Маяковского. Приезжал на трамвае и проходил мимо дома Бродского. Утром я редко к нему заходил, а после работы часто, иногда даже без звонка. А если у меня было в запасе утреннее время, то я заходил к нему выпить кофе. Кофе он всегда любил и варил в джезве. Так что кофе мне был обеспечен. Заходил просто так – обменяться новостями. Иосиф любил проверять свои стихи на друзьях и знакомых. Он вообще любил их читать публично. Ему нужна была аудитория.

-- Все вспоминают его особую напевную манеру…

-- Я бы сказал напевно-экспрессивную.

-- И друзьям он так читал?

-- Абсолютно. Он всегда был противником актерского чтения, когда с помощью интонации чтец пытался выявить смысл. Когда же слушали Бродского, это завораживало, но смысл иногда ускользал. И не только я его просили дать почитать глазами, потому что оставалась звучать мелодика, а смысл, бывало, был не до конца ясен.

Бродский из наших разговоров начинает получаться каким-то очень «строгим юношей». Поэтому я спрашиваю в лоб:

-- Ну, хорошо, а о женщинах говорили?

 -- Подождите о женщинах…-- отмахивается Мильчик. И продолжает про стихи -- Вот он говорил: «Слушай, я тут стишок написал. Прочти». Причем иногда он делал жестокую вещь – он говорил: «Прочти вслух». Я отвечал: «Я же буду спотыкаться» -- «Неважно. Прочти вслух». Я, конечно, чувствуя большую неловкость, с листа впервые читал вслух. Потом он мне объяснил, что ему важно было понять, где читатель, в прямом смысле слова читающий, спотыкается. Я иногда заходил на какие-то жалкие 20 минут-полчаса просто так посидеть, обменяться какими-то мнениями.

Тем временем мы оказываемся рядом с Участковым пунктом милиции, на Пестеля, 9, у арки. На доме памятная доска в честь «героического полуострова Ханко».

-- Я не случайно тут встал. – объясняет Михаил Исаевич. -- Помните стихотворение Бродского «Фонтан памяти героев обороны полуострова Ханко:

Здесь должен бить фонтан, но он не бьет.

Однако сырость северная наша

освобождает власти от забот,

и жажды не испытывает чаша.

То есть мы с вами прямо идем по стихам Бродского.

Недолго молчим. Я продолжаю наседать:

-- Так женщины?...

-- О женщинах потом… Понимаете, я вообще не очень склонен. Он этого не любил…

-- Он, может, и не любил, но женщин у него, кажется, было предостаточно.

-- Это правда.

-- Тут выяснилось, что оказывается у него уже четверо внуков. – решаю я немного посплетничать.

-- (Задумывается) Так, подождите… Похоже, что так. Это правда. Трое – это понятно, а как вы узнали о четвертом, точнее четвертой?

Какая, в сущности, разница, как я узнала. Заворачиваем налево во дворы, где находится городской суд. Не там, где судили Бродского, а откуда увозили на казнь петрашевцев. Как известно, казнь не состоялась. Сюда-то по дороге в овир и привел Бродский Мильчика. Просто сказал: «Пойдем, я тебе кое-что покажу». Отсюда увозили людей на сибирскую каторгу.

-- Бродскому казалось, что этот двор очень значителен. – вспоминает Михаил Исаевич. -- Некоторые места в Ленинграде воспринимались Бродским как сгустки драматизма: замкнутое пространство, вокруг стены и кажется, что нет выхода. А для Бродского тюрьма, лишение свободы, ссылка -- вторая по значению тема после смерти. Ведь Бродский никогда не был антисоветчиком. Он просто хотел свободы. И этим он привлекал людей. Независимостью поведения. И этим же раздражал власть. Он писал, как хотел, и вел себя, как хотел, а этого не полагалось. Его стихи все воспринимали как несоветские – они не отвечали советским стандартам. Степан Щепачев тоже писал «Любовь – не вздохи на скамейке и не прогулки при луне», но это советские стихи. А Бродский выламывал традицию.

Потом мы немного заблудились, вернулись к зданию суда и поняли, что заблудились неслучайно – проход между двумя дворами был перегорожен глухим металлическом забором с калиткой, которая оказалась заперта. Рядом с забором в углу по-хозяйски стояли метла и совок для мусора.

-- «Потрясающе! Зачем!», -- сокрушался Мильчик по поводу забора.

-- А вы не знаете, зачем здесь поставили забор – на всякий случай интересуемся мы у идущего мимо наголо бритого мужчины в деловом костюме с лотком клубники в руке.

-- Понятия не имею – отвечает тот. -- Приехал, смотрю – стоит. Кто-то там себе чуть ли не гараж строит. С Фонтанки тоже забор поставили – не въехать, не войти. Только по ключам.

Мы печально благодарим аборигена и пытаемся все-таки отыскать путь через Фонтанку.

-- Я член совета по культурному наследию при правительстве Петербурга и не далее как сегодня у меня встреча с председателем комитета по охране памятников. Я расскажу об этом. – сердится Михаил Исевич. -- Тут правда важен статус здания, но думаю, что это памятник. Вот понимаете, это мелочь, но… Дворы – неотъемлемая часть Петербурга. Без дворов нет Петербурга Достоевского!

Выходим на Фонтанку. Проходим дом, где жил Столыпин.

-- С женщинами даже не очень понимаю, что тут можно сказать – вдруг возвращается к оставленной теме Мильчик. – Я вас поражу: мы не говорили о женщинах. Совсем. У меня есть приятель, школьный. Мы очень близкие люди, но никогда не обсуждали такие вещи. Я чуть ли не последним узнал, о том, что он разводится с женой… Вот.

-- Ну вы же не могли говорить только о литературе!

 -- Политические новости обсуждали…

-- Футбол?

-- Иосиф любил футбол. А так как я глубоко равнодушен к футболу и вообще к спорту, то за кого он болел, не знаю.

Тут мы подходим к очередной арке, через которую по замыслу должны были выйти, но теперь из-за не к месту возведенного забора проделывает этот путь в обратной последовательности. На наше счастье калитка в ней пока незаперта – кодовый замок еще не подключили. Приходим к злополучному забору и воспроизводим путь, проделанный Мильчиком с Бродским, когда последний шел относить документы в овир:

-- Вот смотрите, мы проходим этот облезлый двор и вдруг арка с кесонированным сводом. И мы без всякого перехода оказываемся в парадном имперском Петербурге. Видите куда мы вышли: Михайловский замок, дворец Павла I. Потом мы с Иосифом пошли по мосту, вдоль Летнего сада, потом вдоль Лебяжьей канавки, на Конюшенную площадь, повернули налево на Большую Конюшенную линию и дошли до овира. Я в овир с ним не пошел. Это организация, в которую лишний раз было лучше не соваться.

Мы еще буквально на минуту заглядываем к клубу строителей, где за тунеядство судили Бродского – сейчас тут «Отделение по центральному району управления федерального казначейства по городу Санкт-Петербургу».

-- А где вы пили? – я снова пытаюсь склонить собеседника к более человеческим темам, чем литература и политика.

-- Да ходить куда-то было не очень принято… Иосиф любил выпить, но я бы сказал, что в пределах допустимого… Вот знаете, что было: 1968 год – очень напряженное время. Готовится ввод советских войск в Чехословакию. У меня гостит Станислав Кржечик, мой чешский приятель. У меня день рождения. Иосиф приходит, что-то около 12 мы закончили сидеть за столом. Погода была отличная, почти белые ночи. Мы сели на трамвай, доехали до Петропавловской крепости. Бродский был в ударе, думаю, что причиной этого был Кржечик. И мы ночью забрались на крышу бастионов – оттуда открывался роскошный вид на Неву. И вдруг нас заметил милиционер. Она начал нам свистеть. Иосиф сказал: «Мы уйдем от него». И мы побежали. А поскольку Иосиф знал Петропавловскую крепость лучше, чем этот милиционер, мы оторвались. Иосиф был счастлив. Потом мы пошли к Академии художеств. Устали. Нас было немного – я, моя жена, Кржечик и Иосиф. Помню, как он сел на ступеньки у воды, вода была почти недвижная, склонил голову и сказал: «Боже мой, такой город большевикам достался!».

-- Он это серьезно сказал или с иронией?

-- Чуть с иронией, чуть с горечью, чуть серьезно.

Понятно, что ходить по местам Бродского и пропустить дом художницы Марины Басмановой, невозможно. Поэтому мы садимся в машину и едем на Театральную площадь. По дороге продолжая обсуждать склонность Бродского к эпатажным поступкам.

-- Это не было намеренным эпатажем. Просто вариант поведения свободного человека. Помню уже после ссылки он сказал мне: «Знаешь, куда я сейчас иду? – в КГБ». «Куда? – спросил я. – Что тебя туда понесло?». – «Я иду подавать заявление, чтобы поехать в геологическую экспедицию на Камчатку». А это погранзона, поэтому нужно было получить разрешение. Я говорю: «Иосиф, это абсолютно бессмысленное дело. Зачем тебе туда?». Он насупился и сказал, что все равно пойдет. Нетрудно было предвидеть, что он получил отказ. Чем это было вызвано? Желанием почувствовать границы, наткнуться на них и раздвинуть их, насколько это возможно. Если есть запрет, то его нужно нарушить.

-- Как вы думаете, Бродский любил жизнь?

-- Безусловно!

-- В чем это проявлялось?

-- Трудно сказать…

-- Одеваться красиво любил?

-- (Михаил Исаевич тут же оживляется) Да! Мы как-то случайно столкнулись на Невском, а у него буквально дня через два-три должен был быть день рождения. Я говорю: «Ну так что – собираемся?». Он даже не ответил мне. Вместо этого он сказал: «Посмотри, какие у меня джинсы!». Я говорю: «Поздравляю!».

-- Поесть любил?

-- Да! Мама хорошо готовила – он привык. Он любил, как и все мы впрочем, корюшку, маринованную. Главное блюда на столе 24 мая. Она дешевая, ее много. Ее жарили и потом мариновали. Очень вкусно. Я сам ее жарю и сейчас, но у меня нет времени, и я не очень умею. И потом, когда мы с ним встречались в Париже, мы раз в день ходили в ресторан и ели изысканную еду. Он очень любил устрицы. Я помню нам принесли «Плато де мер». Я говорю: «Мы же вдвоем сидим – зачем же столько устриц». – «Съешь, не беспокойся!». И потом около каждого поставили четыре маленькие бутылочки вина. Я говорю: «Зачем четыре, ты что не мог одну бутылку заказать». Оказывается, разные сорта устриц – более острые и менее острые – нужно есть по кругу и после каждых прополаскивать рот разным вином. Правда, тут он не оригинален – почти все мои ленинградские знакомые, стали гурмэ.

-- Мне кажется, он все время по какой-то грани ходил, нет?

-- Вы правы. Нащупывал границы.

Тем временем мы подъехали к дому Марины Басмановой – улица Глинки, 15, угловой дом. Номер квартиры Михаил Исаевич попросил не называть. Как Бродский жил в месте, отмеченном литературой, так Басманова живет в доме, отмеченном художниками. Это здание XVIII века. Здесь жили Серебрякова, Бенуа, здесь квартира отца Марины – Павла Басманова.

-- Она очень красивая, -- вспоминает Басманову Мильчик – такой итальянской красотой. Удлиненное лицо… Она всегда была очень молчалива и замкнута. Я помню эпизод, когда она пришла к нам домой вместе с Иосифом. Я тогда с ней познакомился. Она не проронила ни одного слова. Иосиф читал стихи, велись какие-то разговоры, пили вино. Она сидела молча. Она сказала только «Здравствуйте!», когда пришла и «До свидания!», когда уходила. Теперь-то когда сидишь с ней, она, конечно, говорит. Но этот флер таинственности был очень для нее характерен. И тут я скажу удивительную вещь. Иосиф вообще не очень разбирался в людях, ошибок допускал много, но все три его основные женщины – Марина Басманова, Вероника Шильц (помните «Прощайте, мадемуазель Вероника») и Мария Соццани, очень разные, но ведут себя теперь абсолютно одинаково, не будучи друг с другом знакомы.

-- Как они себя ведут – молчат?

-- Молчат. Не ходят на мероприятия, связанные с Бродским, не пишут о нем, не дают интервью. И это делает Иосифу величайшую честь. При том, что сам он раздал, наверное, не менее сотни интервью. Так что главный, кто сочинял миф о Бродском – был сам Бродский. Он выстраивал в этих интервью свою биографию так, как считал нужным. Есть вещи, о которых он не рассказывал. В то же время в завещании он требовал, чтобы никто не писал его биографии. Требование нереальное, как вы понимаете. Это требование учитывал, но не на 100% покойный Лев Лосев и неслучайно написал «литературную биографию». Все, что касается личной жизни Бродского, там написано сверхделикатно. Я бы даже сказал излишне. Потому что у лирического поэта творчество не может не быть связано с личной жизнью, пусть даже происходит преображение.

-- Есть еще одна вещь, которую все обсуждают – невероятное количество стихов с посвящением М.Б. – Марине Басмановой. Это стало литературным приемом?

-- Я отвечу, но это мое мнение и не значит, что так оно и было. Сначала – да, безусловно, это была огромная любовь, острое ощущение. А затем это превращается в некую вечную привязанность, которая, будем говорить прямо, не исключает другого. Я помню как мы с Вероникой, по его просьбе ходили по Парижу, покупая кое-какие вещи для Марины. Я не думаю, что это доставляло большое удовольствие Веронике, но она это делала, потому что просил Иосиф.

В нашем разговоре было так много Иосифа Бродского и так мало самого Михаила Мильчика, что я пытаюсь выяснить перед прощанием последнюю вещь: что же собственно связывало поэта и искусствоведа-реставратор>а.

-- У меня был интерес к его стихам, для меня они были открытием.

-- А для него в вас? Вы ему лекции по архитектуре читали?

-- Мы кстати говорили об архитектуре и немало. Еще я ему приносил выписки из документов -- я тогда как раз занимался ансамблем Тихвинского монастыря. Там был замечательный язык. Но не это было причиной нашей дружбы. Не знаю, может быть, мой интерес к стихам…

-- Бродский видел в вас внимательного читателя?

-- Может быть. И почитателя одновременно. Помню, мы ходили на выставку Новгородской иконы, и на книжке в Париже он мне написал такую строчку: «Специалисту по иконе от сочинителя в законе». Но сказать, что он очень вникал в мои профессиональные дела н